«Я хочу удивлять прежде всего самого себя»
У этого человека ярлыков больше, чем игрушек на новогодней елке: экспериментатор-концептуалист, садист и психо-шокотерапевт, монстр новой русской литературы, певец русской порнографии, поэт фекалий, политический сатирик, недоступный небожитель, Лев Толстой и Маркиз де Сад в одном флаконе… И это не предел. Сам же он считает, что маленький свечной заводик спокойного благополучия променял на скромный заводик по производству маленьких атомных бомб. Среди множества разнообразных схем достижения успеха выбрал стратегию удивлять прежде всего себя. А если еще кто-то рядом удивится, значит, получилось – произошел взрыв. Этих удивляющихся вокруг становится все больше. Сорокин уверяет, что ничего специально для этого не делает, пишет только для себя; что это не он ищет издателей, а они его; не они ему делают пиар, а он им. В результате его творчество ненавидят в Кремле, но при этом изучают в российских школах и вузах (нонсенс!), рвут на цитаты западные политики, переводят и издают в разных странах.
В принципе, он прошел весь путь от андеграунда до «народного писателя». Его книги уже сжигали (публично, возле Большого театра), и страшно ему уже было (когда грозились посадить на два года). Но для себя решил, что есть два пути: либо писать, либо бояться. Поэтому он удивительно метафизически спокоен. Когда вызвали на допрос по обвинению в присутствии в его произведениях порнографии, он сказал следователю, что она действительно там имеет место, потому что у него «буквы трахаются». Из Москвы переселился в тихое Внуково и вообще предпочитает выходить на публику в провинции: «В Москве все сложнее найти эстетически вменяемых людей, все презентации тупо сводятся к поглощению алкоголя и пищи. В провинции люди более искренние, задают выстраданные вопросы, им действительно интересно общение со мной».
Но не только любовь к провинции занесла Сорокина в сентябре во Львов. На форуме издателей состоялась презентация его новой книги «Сахарный Кремль» (продолжение политического памфлета «День опричника»). Личное впечатление: красивый, вальяжный, ухоженный Сорокин, всегда спокойный, никуда не спешащий, такой себе настоящий писатель-барин, который умеет, наверное, красиво есть и пить в четко расписанное время (на интервью пришел после ресторана «Семь поросят», так как уже бросил вегетарианствовать, о чем и сообщил). Но если трезво посмотреть на него именно как на состоявшийся литературный бренд и попытаться подвергнуть переоценке его мифологизированный культ, он ответит, что «никак себя не мистифицирует, живет достаточно заурядной деревенской жизнью, не скрывается, как Пелевин или Сэлинджер. Вот он я, весь перед вами, даю интервью. Экспериментирую только на бумаге. Надо писать так, чтобы она дымилась».
Вы продумываете схемы привлечения внимания читателей и издателей к тексту? Джон Фаулз, например, отмечал, что «все писатели отчасти напоминают проституток: прекрасно понимают, что именно должны продать за счет чисто внешней привлекательности, которая, впрочем, порой скрывает куда более глубокое содержание и значительно серьезнее намерения»?
Мне всегда было тяжело относиться к своим книгам, как к товару. В этом плане я совершенно не коммерческий писатель, не проститутка, можно и так сказать. Коммерция – это когда ты отрабатываешь коллективный вкус, полностью игнорируя свой собственный. Но Фаулз же имел в виду другое – серьезное отношение к предмету, которым занимаешься всю жизнь. Я очень серьезно отношусь к тому, что пишу. Пытаюсь жестко ставить проблему и решать ее. Другое дело, что потом это воспринимают как шок и эпатаж. В середине 1980-х, когда еще был Советский Союз, для меня была важна шоковая терапия, потому что я защищал пространство от чуждой идеологии. Буквально, как бульдозер, разгребал от грязи авгиевы конюшни. Это касается даже не коммунистической идеологии, а вообще эстетики – расчищал чистое место. В принципе, делал это для себя, не думая ни о читателях, ни об издателях. Я и сейчас так делаю.
Даже за миллион долларов я не подпишу договор на ненаписанную книгу, потому что это значит поставить себя в ситуацию литературного раба. Но тогда оказалось, что эта шоковая терапия была нужна не только мне. Она помогала единомышленникам прочистить себе голову. Это была борьба со шлаком советского мышления. Потом изменилось время, изменились люди, я стал писать совсем другие тексты в совершенно другой стилистике.
Приемом препарирования стилей вы владеете блестяще. Вас даже обвиняли в отсутствии авторского стиля вообще, потому что вы можете взять любой и легко выдать за свой собственный. Но каждую новую вещь писать в совершенно новом стиле – это же ужасно тяжело. Зачем вам это нужно?
Видимо, таков мой подход. Я постоянно начинаю заново, снова становлюсь неким начинающим писателем, осваиваю новый жанр просто с нуля. Каждая моя книга должна производить эффект маленького атомного взрыва. Это очень важно, чтобы было что-то новое. Я как бы взрываю старое и одновременно создаю что-то новое – вот такой животворящий акт. Дело в том, что я хочу каждый раз удивить прежде всего себя, поэтому стараюсь не повторяться. Есть писатели, которые всю жизнь пишут одну книгу, тот же Фолкнер создал свою Йокнапатофу, и ему там хорошо. Ну и слава Богу. У меня же все книги разные: и по стилистике, и по духу. Мне каждый раз надо изобрести маленькую атомную бомбу, чтобы я получил удовольствие, иначе просто не отнесу ее в издательство. Я должен быть уверен, что это действительно отлично, этого никто не делал до меня, это открывает совершено новые миры. Мне важно, чтобы вещь получилась стоящая, а потом уже – как на нее отреагируют.
Вы пытались себя проявить в разных жанрах: в живописи, графике, музыке. Почему решили остановиться на таком способе самореализации, как литература?
Наверное, потому что почувствовал себя более свободным в этом жанре. Музыкой помешали заниматься обстоятельства – мне в детстве раздробили палец. А живопись, должно быть, не давала достаточной свободы. Литература все-таки мой водоем, я только там себя комфортно чувствую, свободно плаваю. Это для меня как наркотик, я своей жизни без литературы не представляю. Она для меня, как воздух, вода, еда, сон, секс. Это то, без чего пока не могу обойтись. Если долго не пишу, мне плохо. Когда начинаю писать, восстанавливаются внутренний баланс и равновесие. Может быть, для меня это единственный шанс примириться с несовершенным миром – пересоздать его своим воображением заново. И литература в этом плане дает самые непредсказуемые по широте диапазона возможности.
Вы вышли из московского андеграунда 1980-х, а это – школа московского концептуализма с известными эпохальными личностями. Как они повлияли на ваше мировоззрение?
В среду московского концептуализма я попал как художник, когда мне было 25 лет. Это был совершенно особенный круг общения с уникальными личностями: Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн. Они отличались от других и интеллектуально, и эстетически, потому что делали что-то совсем не похожее на то, что делали другие. Это был своего рода пузырь кислорода в океане брежневского бытия, который позволял нам дышать. Парадоксальным образом общение с этими художниками побудило меня на писание литературных текстов. И московская концептуальная школа дала мне очень много в плане некоего дистанцированного взгляда на все происходящее. Для формирования мозгов, в конце концов, она дала много и помогла мне выжить, остаться самим собой. Ведь мой образ мыслей совсем не изменился с тех пор: я как был, так и остался антисоветчиком. Но я никогда не был диссидентом, просто боролся с самим собой и за качество своих текстов.
Вы оригинально проявили свою гражданскую позицию, написав политический памфлет «День опричника». За эту страшную тему (я имею в виду опричнину) из современных писателей до вас никто не брался. На этом и конструировался эффект бомбы?
Понимаете, Россия с ее метафизикой – это просто Эльдорадо для писателя. Мы живем между прошлым и будущим, совершенно не чувствуя настоящее. А ведь тема опричнины сейчас очень актуальна. Кто они такие, эти опричники? Это особые, наделенные сверхполномочиями люди. Иван Грозный в XVI в. создал опричнину как государство в государстве. А кто у нас силовики? И какое у нас отношение к государству? В Европе говорят: «Государство – это я». Наш народ не отождествляет себя с государством, потому что это отдельная машина, идол, которому надо молиться и поклоняться. Именно опричнина повлияла на формирование в народном сознании структуры государства, требующей от своих верноподданных абсолютного доверия, абсолютного подчинения и абсолютного поклонения. При этом оно остается, как и в XVI в., абсолютно непрозрачным, абсолютно циничным и непредсказуемо беспощадным по отношению к своим гражданам. Вот о чем эта книга. Я решил сконструировать будущее России, посмотреть, что получится, если она себя оградит от остального мира Великой Русской стеной, возродил институт опричнины и, получается, попал в точку. Это многих обидело и разозлило. Но поскольку я пишу непредсказуемые вещи, то должен быть готов к неадекватной реакции. Я чувствую, что мои книги попадают в нервные узлы общества даже против моей воли. «День опричника» цитировал Березовский в письме к Путину, ее упоминал Даниэль Кон-Бендит на заседании Европарламента, посвященного России. В общем, эта книга попала в такой нервный узел и произвела такой взрывной эффект, которого даже я не ожидал.
Не удивляет вас, что власть все еще слишком много позволяет писателям, в то время как прикрутила гайки практически всем СМИ?
Мы же не издаемся миллионными тиражами, поэтому для власти это все равно что комариный укус. Хотя, по психологическому воздействию художественная литература гораздо сильнее, чем СМИ, это факт. Но тем не менее власть закрывает на это глаза, поэтому у нас чуть ли не впервые за всю историю России писатели, что хотят – пописывают, издатели, что хотят – издают, а читатели, что хотят – почитывают. Вот такой литературный процесс получается. Правда, мне рассказали, что на моем деле тогда (в 2002 г.) хотели испытать пробный шар из серии «прикрутить писателя», чтобы посмотреть, какой эффект это произведет. Хотели дать два года, но не получилось: надвигалась Франкфуртская книжная ярмарка, где Россия должна была быть главной гостьей. Поэтому властям это стало не выгодно, и они дали отмашку закрыть дело. Меня этот опыт научил тому, что многое еще придется стоически вынести, на мой век хватит. Но я считаю, что бояться писателю нет смысла. Бояться надо за реальные поступки, а не за фантазии, написанные на бумаге.
Ваш эксклюзивный взгляд на литературу и ее место в современном мире очень раздражает некоторые слои общества. Почему, как вы думаете?
В принципе, я всю свою жизнь занимаюсь тем, чтобы вернуть литературу на ее законное место, снять с нее мистическую паутину. Уже два века у нас литература поставлена на место Бога, писатель у нас – мессия и пророк, а поэт – больше чем поэт. Это заблуждение, которое породило чудовищное высказывание Сталина о том, что «писатели – это инженеры человеческих душ». И литература заняла более величественное место, чем то, которое ей полагалось. А она предназначена для другого. Она должна доставлять удовольствие, бодрить и заставлять голову работать, а не учить, как жить и заниматься морализаторством. Литература – не служение и не проповедь. И я рад, что приложил руку к тому, что литература стала просто литературой, не более того. Но критики толстых журналов мне этого простить не могут, это же их хлеб – воспевать нечто великое, чего уже не существует.
Как вы психологически перестраиваетесь от труда писателя-индивидуалиста к коллективному творчеству в команде: в кино, театре или опере? Мимикрией грешите?
Хороший вопрос. Если писатель хочет работать в кино, он должен быть пластичным, то есть уметь работать в сотрудничестве с другим человеком – режиссером, композитором, художником-постановщиком. Не все могут перестроиться. Именно поэтому многие писатели по определению не могут писать сценарии. Я могу, даже делаю это специально, чтобы переключиться с тяжелой лошадиной работы, что и есть написание романа, на что-то более легкое: сценарий, пьесу. И получаю от этого удовольствие. К тому же мне было бы скучно заниматься только литературой. Все-таки сама жизнь гораздо разнообразнее того, что можно выдумать. Надо уметь доставлять себе обычные земные радости.
Главный литературный «бомбист» России
Владимир Сорокин: «В России удел литератора таков: если он пишет откровенно и честно, то так или иначе не будет любим властью» Из новеллы «Кабак» (Владимир Сорокин «Сахарный Кремль») |
Владимир Сорокин, литератор, драматург, сценарист.