В нашем журнале мы периодически говорим об искусстве, но стараемся делать это не в отстраненном искусствоведческом стиле, а с позиции зрителя. Меня, например, давно интересует вопрос: какой прок от искусства? Я имею в виду прок не в каком-то утилитарном, практическом смысле, а в духовно-психологическом, что ли.
Никакого прока. Никакой практической пользы. Искусство – самая иррациональная из всех деятельностей человека.
Как же эта деятельность тогда существует?
Таинственно. Этому нет объяснений. Никаким образом вы не сможете выяснить, почему один из братьев семейства Чеховых стал гениальным писателем, а другие не стали. Никогда никакие факты биографии ничего не скажут о том, почему человек начал заниматься искусством, стал художником. И как только он пытается перевести искусство в какие-то практические сферы (например, в журналистику, телевидение), тут же перестает быть художником.
Как, по-вашему, искусство может быть «инструментом» для того, чтобы докопаться до какой-либо истины?
Очень многие относили и относят искусство к некоему художественному осмыслению мира, его познанию. Я совершенно убежден, что искусство ничего не познает, даже человека. Оно рассчитано на иное. Искусство связано с чувствами, переживанием, сопереживанием и адресовано не пониманию чего-то, а впечатлению. Если бы это было познанием мира, было бы развитие. В науке развитие есть, в искусстве его совсем нет. В этом смысле Шекспир или Чехов – одинакового значения и мощи художники, между которыми нет никакого поступательного развития. Вообще человек не развивается.
Но все учебники по современному искусству как раз построены на идее развития.
Я ненавижу современное актуальное искусство.
Что, все его проявления?
Да, все без исключения. Поскольку в современном актуальном искусстве «художника» интересует не произведение, а его личная воля и метод. Все. Его не интересует зритель, ему интересен только он сам, его волеизъявление, поступки.
Он может сделать сильный поступок. Например, «Черный квадрат» – это, конечно, никакая не живопись, а зафиксированный поступок. Но меня это не интересует совершенно, и для меня это внятное неискусство, которое не интересуется человеком. Я убежден, что высшей формой искусства является реализм, то есть то, что человек понимает как жизнеподобное, в котором он считывает себя, свою жизнь. И любое произведение становится либо произведением искусства, то есть реализмом со временем, либо неким документом или артефактом, как «Черный квадрат», который никакого живописного впечатления ни на кого произвести не может.
В своих ранних интервью начала 2000-х вы отказывались делать оценочные суждения по поводу произведений ваших современников, однако в последнее время довольно часто критикуете коллег через средства массовой информации. Что изменилось? Вас достают вопросами журналисты?
Я отдаю себе отчет в том, что это мнение будет услышано теми, к кому я хочу, чтобы оно дошло. Потому что знаю людей, которые читают статьи о том или ином кино либо о той или иной книге, где написано, что это очень хорошо, и это рекомендуют критики. А потом они смотрят и мучаются от непонимания. Им плохо от этого, это им не нравится, но они думают: «Может, так и надо? Пострадать, помучиться, пересилить себя? Что-то там есть». А я хочу им сказать: «Вам морочат голову! Вас обманывают! Там нет ничего! Эти манипуляторы даже сами не страдают, изображая страдания и мучая своих читателей и зрителей». И я об этом говорю. Я страдаю от того, что сейчас происходит в русской культуре. Важнейшую ее часть, литературу XIX века, создавал совершенно особый тип литератора-гуманиста, стремившегося быть близким человеку. Вот я этим и занимаюсь. Знаю, что в этом смысле я вообще один сейчас. Просто совсем один. И поэтому делаю такие заявления. Но это из желания помочь тем людям, которым морочат голову.
В ноябре в Киеве проходила «Неделя актуальной пьесы», во время которой Михаил Угаров, руководитель московского коллектива «Театр.doc» делал мастер-класс. Мне тогда запомнились его слова о том, что существует искусство катастрофы и искусство спасения. Первое рассказывает о том, что все плохо, а второе предлагает выход из ситуации. При этом в дефиците именно истории спасения. Вы можете согласиться с этим?
Я, разумеется, с этим согласен. Другое дело, почему Михаил занимается только катастрофами и пестует только катастрофы? Вот это меня удивляет. Он не может справиться со своим катастрофическим отношением к тому, что делает. Вот сегодня будет спектакль «Прощание с бумагой», где я в течение двух часов все время говорю только о том, что люблю и с чем приходится расставаться. Этот очень тихий по сути своей спектакль, очень скромный по своему содержанию, вызывает у людей какую-то невероятную радость. Я не ожидал, что он будет принят так радостно. Мне даже пришлось менять его структуру после премьеры, потому что реакция была очень взрывная. И люди аплодируют не мне, а даже тем предметам, которые я называю или показываю, которые им дороги. И еще они аплодируют, потому что очень устали. Они устали от того, что им постоянно в виде искусства предлагается то, что его автор ненавидит сам.
Но процесс работы над произведением – зачастую неконтролируемое занятие. Ты входишь в особое состояние, в котором рождается то, чего не было. И в какой-то момент может действительно появиться какая-нибудь страшная вещь.
Я понимаю, о чем вы говорите. Но ко мне, во-первых, не приходят чудовищные эти замыслы, а во-вторых, я их никогда не стану реализовывать.
Перед разговором с вами я просматривал ваши спектакли. В «Как я съел собаку» ближе к концу ваш герой говорит: «В армии было много стыдных вещей, о которых не хочу рассказывать, потому что это неприятно рассказывать и неприятно слушать». Это был такой пример самоограничения?
Есть стыдные вещи, о которых я могу рассказать в компании. Но я не вижу этому художественного оправдания. Вот фильму «Груз 200» (режиссер Алексей Балабанов, снят в 2007 г. – Прим. ред.) я не вижу никакого оправдания. Не понимаю, для чего это было. Там нет художественного осмысления того, что показывают. Это просто какой-то безобразный, очень темный поступок этого режиссера. Зюскинд – еще один пример абсолютного псевдоискусства. Это тончайший манипулятор, занимающийся только эмоциями. Вот сейчас будет страшно, потом противно, потом красиво, а тут вот непонятно. А искусство не адресовано эмоциям. Искусство не желает напугать. Оно адресовано чувствованиям и переживаниям, ценность которых таинственна.
| «Искусство открывает человеку не автора, а себя самого»
Часто, очень часто можно увидеть несогласие читателя или зрителя с открытым или многозначным финалом. … Человек хочет, закрыв книгу или выходя из кинотеатра, уйти в свою жизнь прежним, оставив как радости, так и случившиеся слезы позади. … Книга или фильм закончились – живем дальше, все понятно. Искусство же претендует и рассчитывает на другое. Искусство ждет сопереживания, соучастия, если хотите. Искусство желает быть унесенным в жизнь, жаждет в эту жизнь проникнуть, эту жизнь изменить, хочет ворваться в сны человека… или даже лишить его сна… хоть на какое-то время. Подлинное и настоящее искусство всегда и непременно рассчитывает на сильные переживания, потому что искусство всегда и непременно обращено к лучшему в человеке. Оно всегда и непременно гуманно! Если это не так, если книга, кинокартина, живописное полотно, спектакль обращаются к худшему в человеке, унижают человека как зрителя, так и персонажа, если рассчитывают не на сопереживание, а на эмоции, то есть на страх, удивление, отвращение и прочее, то это не искусство… Когда человек, закрыв книгу или выйдя из кинотеатра, не находит себе места, не может успокоиться, не в состоянии понять тревожных своих переживаний, не может, а главное – не хочет остановить душащие его слезы, когда чувствует недостаток воздуха… Когда человек после встречи с искусством вдруг чувствует непреодолимое желание обнять и расцеловать мать, поговорить с отцом или сходить к родителям на могилы… Когда человек, вернувшись с концерта или со спектакля, идет в детскую комнату и садится рядом со спящим своим ребенком, не в силах понять и превозмочь волну невиданной нежности к своему чаду, которому, и это вдруг человеку становится ясно, так мало уделял времени и любви, а тут вдруг захотел трогать его, уберечь от всего-всего, что непременно ждет дитя во взрослой жизни… Когда кто-то прямо во время фильма осознает остроту и ценность жизни, а также безвозвратно ушедшие годы – юность, молодость, детство… осознает, как мало сделано, как много упущено и как мало, в сущности, осталось. Но тут же через мгновение, глядя тот же фильм, человек обретает маленькую, но звенящую надежду и желание что-то еще сделать… Когда встретившийся с искусством человек вдруг пожалеет себя… Всех остальных, весь мир, но прежде всего самого себя!.. Свою непонятную, непостижимую, трудную, запутанную, но именно свою жизнь пожалеет… Ничего не поймет!.. Не поймет даже, что с ним вдруг стряслось… Вроде бы, просто книжку читал, кино смотрел… А тут такое!!! Такое переживание, такая боль… Не поймет!.. Но именно то, на что рассчитывал автор и искусство, которому он служит, с человеком и случится! Человек в момент таких переживаний об авторе-художнике, конечно, не думает. Человек забывает о нем. Или может даже гневаться на художника за неожиданную боль. Не думает человек о художнике… Он думает о себе, о своей жизни. Искусство помогает… А точнее, искусство открывает человеку не автора, а себя самого. Какое тут может быть однозначное и окончательное понимание? Кто может окончательно и однозначно понять самого себя? Из книги «Письма к Андрею» |